TimesHistory

Бисмарк остро нуждался в устойчивом геополитическом объединении в Европе, превышающем по своей суммарной мощи любой другой альянс. Идеальными кандидатурами были Австро-Венгрия и Россия. Союз с первой гарантировал господство в Срединной Европе. А дружба с Петербургом открывала перспективы глобального преобладания. Проблема, однако, состояла в том, как смягчить русско-австрийские противоречия па Балканах и избежать столкновения в этом взрывоопасном регионе. Существовали и другие трудности. Остававшиеся вне этого предполагаемого объединения государства — прежде всего Англия и Франция — не испытывали никакого восторга от такой реорганизации Европы, чреватой возрождением Священного союза. Они были готовы противодействовать планам Бисмарка и искать контркомбинации, в том числе с привлечением России и Австро-Венгрии. Кроме того, в Англии, где традиционно лелеяли идею равновесия, у кормила власти, после Пальмерстона, встали люди, понимавшие суть общеевропейских перемен не хуже германского канцлера. Все это позволяло сравнить задачу Бисмарка с тем, что делает жонглер или эквилибрист. С одной существенной разницей — он никогда не занимался такого рода «фокусами», у него не оставалось времени для тренировки, и, наконец, он подвергал огромному риску не только себя, но и судьбу Германии.

Петербург, хорошо видя, куда переместился дипломатический центр Европы, испытывал растущую озабоченность. Его не устраивала сама идея чьего-либо господства на континенте, от которого Россия страдала дважды — при Карле XII и Наполеоне I. Что касается собственного господства, то на реставрацию его пока не хватало сил. Да и, похоже, прошли времена, когда в Европе могла безоговорочно доминировать одна держава. Шла вязкая позиционная борьба на все более мозаичном поле. Каждый подбирал себе больших и малых союзников в соответствии со своими собственными национальными интересами. Отчасти осознанно, отчасти стихийно формировалась новая сложная структура военно-политического равновесия. Усиливалось влияние на этот процесс внеевропейских, колониальных проблем. В атмосфере неопределенности и тревоги перед неизвестным повысилась роль экспериментального, так сказать творческого начала в международной политике. Всякий раз после крупных потрясений, отодвигавших в тень истории одни государства и выводивших на свет другие, Европа должна была решать — что делать дальше. Но, пожалуй, никогда прежде этот вопрос не стоял так зловеще, хотя многие еще не чувствовали всего драматизма возникшей перед пародами проблемы выбора.

На первый взгляд, не было ничего фатального и ничего нового в том, что возвысилась одна из держав. Ведь издавна существовала банальная модель пресечения диктаторских поползновений — создание адекватного противовеса из заинтересованных государств. Так действовала Европа против Испании, Священной Римской империи, Франции, России. И все же после 1871 г. в международной конъюнктуре уже различимы признаки, отличающие ее от внешне аналогичных ситуаций в прошлом. Небывало выросли уровень военных технологий и скорость армейской мобилизации, что резко повышало остроту взаимных угроз и взаимного недоверия, порождало роковые соблазны. Возможность локализации войн и прекращения их по воле людей стремительно сокращалась. Уменьшались и шансы достигнуть быстрой и решительной победы над врагом, извлечь из нее нужные результаты, закрепить их в соответствующих дипломатических договорах и заставить других признать итоги войны. Благодаря распаду империй и образованию независимых государств происходило дробление Европы. Увеличивалась общая сумма противостоящих друг другу интересов. Слабые игроки искали помощи сильных, чтобы получить гораздо больше того, что они имели или что им причиталось «по справедливости». Их заботили только собственные цели, даже если ради них понадобилось бы нарушить европейский мир. Великие же державы старались соблюдать осторожность в отношениях со своими новоиспеченными собратьями и до поры до времени не давали вовлекать себя в опасные авантюры.

Как известно, появление в системе новых составных элементов усложняет ее управление и ее предсказуемость. В конечном итоге именно проблема контроля над деструктивными процессами объективно являлась самой важной для Европы — важнее, чем в 1815 г. Тогда эту проблему решили почти оптимально, ибо политики понимали ее всем своим существом. Теперь ее скорее ощущали, чем понимали. А когда все же пытались ее осмыслить, то не столько в контексте общеевропейского урегулирования, сколько с точки зрения частных преимуществ и гарантий для той или иной стороны. Государственные деятели бисмарковского поколения были не глупее своих предшественников, но стоявшие перед ними задачи требовали больше, чем просто ума и просто воли. Перед лицом неведомого и тревожного будущего они не без опаски маневрировали в пределах имевшихся у них альтернатив, избегая связывать себя четкими долгосрочными обязательствами на все случаи жизни. Они предпочитали отвечать на вызовы времени, а не упреждать их. Каждый из них в отдельности не был лишен благих намерений и способности к компромиссам, однако при наличии явных угроз миру и стабильности отсутствовала общая — не важно, с какой идеологической подкладкой, — концепция европейской безопасности. И в этом они безусловно уступали участникам Венского конгресса. Спонтанное, неупорядоченное развитие событий вынуждало политических лидеров 70—80-х гг. XIX в. то и дело полагаться на импровизацию и интуицию со всеми их плюсами и минусами. А как только «большая игра» в Европе выходила за условные рамки канонических правил, превосходство над партнерами и соперниками оказывалось на стороне Бисмарка.